Селение на скалах

Первое сообщение в теме :


Это не отдельная секта или что-то подобное… Просто когда-то люди решили строить дома на скалах…

Хорошо, что не пришлось отвечать сразу на вопрос Иллиситсины - где дружба и где проходят границы между тем, что может позволить себе сказать друг, и нет. Он отлично понимал, что если подобного Ральфу подонка и хама все еще рады видеть в этом доме, и язвительность женщины - скорее обида на то, что тропа к ее двери явно подзаросла, а значит, запас вольностей и грубостей до хамства, или даже попыток задеть за живое, который тот мог бы влить в чашу терпения Эветт, был еще немалый. Но понимание было не только интуитивным, но и диктовалось опытом многих лет, не считая того, что тифлинг и сам неоднократно злоупотреблял чужим хорошим отношением, причем сознательно. А вот сероглазую словно волки в лесу воспитывали, так дремуче она подходила к подобным вопросам. Неужели никогда с ней по-дружески не говорили, никогда не пытались сократить дистанцию, что она не знает названий простым человеческим эмоциям? Она даже слова так аккуратно выбирала, как будто на мало знакомом языке мысль высказать пыталась. Тут, конечно, было понятно уже давно: эту немоту в нее силой загнали, так что язык добрых намерений, хороших взаимоотношений, симпатии или даже любви для нее действительно не был знаком, если обращались к ней. Девчонка не любила себя сама, не могла как следует интерпретировать, куда уж расшифровывать что-то сложнее, чем однополярные "доброе" и "дурное" отношения. А в том, что привязанность хозяйки к мечнику, и, кажется, напротив, имела какую-то надрывную историю, бард уже практически был уверен.
Не то, чтоб Леро было жизненно необходимо помочь ангелу оправиться от трагичных переживаний длинною в жизнь, но вызов был, был интерес, который со стороны можно было принять за сочувствие. Но эмпатия в девочке была, как и внимательность. Еще одна тема, о чем потолковать. Комментировать слова Иллии все же не пришлось, когда Эветт и Ральф вернулись, и все четверо уселись за стол.
Рык беловолосого врасплох не застал, и, почуяв тонкие пальчики, робко потянувшие его за рукав, бард перекинул руку, приобнимая девушку за плечо покровительственным жестом. Он собирался ответить, но Эветт опередила. Как бы не воспринимал "сестренку" младшей Винсент, но все "дитём" ее назвать можно было уже только для красного словца.
Так что он просто поддержал слова хозяйки, приласкавшей девочку, своим одобрительным кивком. Ральф остался в одиночестве в своем недовольстве. Впрочем, кажется тон ее изменился, видимо, взбрык воина ее вполне удовлетворил. Но тут женщина развернулась уже к менестрелю.
- Как скворец, моя госпожа, - Он не смутился. - Не соловей. - и вовсе не придворный, не с его, увы, родословной. - И Винсент не прикладывает усилий, чтоб воздать должное вашей... - он бросил короткий взгляд на Ральфа, достаточно заметный, чтоб оставить место для толкований, и с притворной и демонстративной покорностью закончил: - Гостеприимности. Ваш дом тепл для друзей и и их случайных попутчиков, и мы с сестрой от души вам за это благодарны. - он легко поклонился, приложив руку к груди, а потом протянулся за кружкой, и, уже над домашней медовой бражкой прибавил: - Если слова Скворца кажутся вам неискренними, это разобьет ему сердце.
- Или я разобью ему рожу... - буркнул Ральф. За попыткой Эветт одернуть и барда мечник увидел рассеивание гнева. А вот для тифлинга это значило другое - суровая вдовушка выровняла их обоих по одной линейке, хотя потребности в том не было никакой. Ехидство не прорвалось лицо менестреля, но глаза в кружку он опустил.
- Ладно, Эветт, не устраивай. Общайся, сколько хочешь. Я же сказал, что был занят. - в глазах белоголового это было веским оправданием. - Теперь ж навестил. Ты ж знаешь. - а это - достаточной компенсацией. Мужчины за столом какое-то время сосредоточенно жевали, и тифлинга пауза не тяготила совершенно. Он больше поглядывал, чтоб Иллиситсина не робела за столом слишком уж сильно: день был долгий, переход серьезный, и восстановить силы ей нужно было не меньше, чем им с Ральфом.

Сердце ангела с непривычки сжалось от такой неожиданной двухсторонней поддержки: мало того, что Винсент, отзываясь на её прикосновение, своими объятиями словно отгородил её от всего мира, так еще и почти по-матерински теплый жест Эветт. Иллия смущенно опустила глаза в стол, она не знала, как она может ответить или отреагировать в такой ситуации, «быть под защитой» для неё было чем-то почти таким же непонятным, как и внезапно обретенная «свобода», девушка осторожно коснулась пальцами волос на висках, словно попыталась проверить действительно ли её волос коснулась чужая рука или же ей просто причудилась. В нечетком свете масляной лампы сложно было бы рассмотреть, как от случайной ласки загорелись уши и щеки Иллии.
- Если этот скворец желает воздать должное моей гостеприимности, то пусть клюет поактивнее, - как-то совсем по-доброму засмеялась хозяйка. - Вот уж разных птиц видала, но чтоб птенцы в одном гнезде на столько по-разному пели, вижу впервые, - мимолетно искоса глянув на Ральфа, женщина принялась подкладывать в тарелку ангела угощения с дальней стороны стола. Уж она, как хозяйка, не могла не приметить, что гостья если и тянется до чего-то, то только так, чтоб ни с кем иным ни взглядом, ни жестом не столкнуться.
- Занят он был… - словно передразнила Ральфа и вдруг на миг став серьезнее спросила, - А их навестить не хочешь? Хотя о чем я… время позднее, - тут же легкомысленно отмахнулась от сказанного, и с провинциальной непосредственностью завела ничего не значащую беседу про погоду, про посевы, про цены и караваны, про слухи о разбойниках и магах, перемежая это все каким-то местными россказнями, при этом и правда ухитряясь ни каким боком не зацепить ни направления пути её гостей, ни причину этой дороги. Одним своим присутствием Эветт ухитрялась сделать атмосферу за столом достаточно комфортной, чтобы и не сразу стало понятно, как быстро пустеет бутыль на нем стоящая. Справедливости ради стоит отметить, что и сама хозяйка в этом опустошении принимала непосредственное участие, даже ангелу в кружку плеснула, но для неё в отличии от прочих выставила ещё и небольшой кувшин с узваром и под него вторую кружку.
Созерцанием этих самых кружек Иллия ненадолго отвлекла себя от попыток свести на нет содержимое тарелки, заботливо пополняемой хозяйкой. Она не знала, что за напиток содержался в бутыли, но пахло от него вкусно, совсем не так как от того, что её спутники пили в таверне, но и не так, как вино, которое ей довелось попробовать с Расшаром. Но и просто так попробовать она как-то не решалась, тем более, что видела, как с каждой кружкой все веселее становилась хозяйка, какие задорные огоньки начинали плясать в её глазах, как алели её щеки и все более смелыми становились слова и жесты.
- А что же, инструмент у тебя только как ноша? – наконец, не удержалась Эветт от вопроса к барду, задорно встряхивая и так слегка растрепавшимися волосами.

Скворец клевал с удовольствием, и даже чирикал, развлекая хозяйку байками и анекдотами, половину которых сочинял на ходу, мимолетом следя, чтоб в стакане, что Эветт поставила перед самой собой не показывалось дно. Он охотно поддерживал разговор о реалиях, в которых не смыслил: местный климат и земледелие, про местные фракции и нравы, активно подбивая хозяйку рассказывать. Видно было, что обычно пекарша из ветхого дома не из любительниц пустомелить, редкая черта в ее цехе, а вот гладко заполнять паузы - черта была приобретенной, возможно, из-за жизни на отшибе, где на обилие новостей можно было скорее посетовать, чем порадоваться стабильности. Но хлеб у нее была славный, честный, как и остальной стол, что она собрала, даже не зная, что ее кто-нибудь сегодня навестит, не говоря уже о том, что визитеров будет трое. Но ко второму стакану их болтовня сделалась окончательно непринужденной, текла, как вода. Бард подмечал детали. Как приглядывает она за Иллией за столом, как явно обходит стороной любые вопросы о их цели и пути, словно что-то и без того знала, и не хотела о том говорить лишний раз, или просто не считала, что это знание хоть как-то сделает ее жизнь лучше. Как бросает редкие острые взгляды на мечника, что хмуро сперва на все ее попытки вовлечь и его в разговор отмалчивался, откинувшись и оперевшись спиной на стену, лишь ответив на ее мимолетом заданный вопрос:
- Ни малейшего желания. - но постепенно тоже разговорился.
И все-же почему-то изящество, с которым Эветт избегала даже тени вопроса про их дела настораживало Винсента. Он слишком привык считать, что женщины хотят все знать о тех, кто им хоть сколько-то дорог, а то, что Ральф хоть что-то да значил в ее жизни, было понятно. Его так удивляли выставленные ею границы, что он едва не пропустил в вопрос. Тифлинг взял в руки лютню, что стояла, прислоненная к скамье, на которой они сидели с Иллиситсиной, и освободил инструмент из чехла. Свет лампы бросил блики на перламутр инкрустаций и отразился на полированном боку.
- Отнюдь не для виду. Но раз сегодня Винсент нем, то его голосом станет Иллия. - усмехнулся он, рассыпая аккорд и поправляя строй. - Госпожа Эветт добра к нам без всякой меры. Споешь для нее, милая? - спросил бард у "сестры".
Мечник оторвался от стакана, и тоже заинтересованно поднял голову, глядя на девочку.

Ангел так и не решилась попробовать неизвестный напиток, даже не успела придумать себе достаточно оправданий для этого, как за столом вновь повисла некая пауза. Она с интересом наблюдала, как бард достает инструмент из чехла, в очередной раз отмечая, что это была действительно красивая, сделанная и хранимая с любовью и трепетом вещь. Она думала, что Винсент будет петь сам, ей было интересно, как и какую песню он выберет, и уж точно не ожидала, что тот решит передать это право ей. Иллия смотрела на «брата» ошарашенно хлопая ресницами – ей, очевидно, не удобно было отказать, ведь Винс поставил вопрос так, словно откажись она и это будет несогласие с тем, что хозяйка им повстречалась добрая во всех отношениях. Но почему-то решиться согласиться тоже было сложно – когда она демонстрировала голос в прошлый раз, это было сложным порывом, вобравшим в себя и переживания пережитого, и желание показать хоть какую-то свою «полезность», о вот так, неожиданно, по просьбе – невероятно сложная работа.
- Я бы… - ангел запнулась, даже произнести вслух «не против» или «могла бы» не в силах, - но что? – быть может он поймет, как нелегко ей решиться, и уж тяжелый заинтересованный взгляд Ральфа задачи не облегчал.

Пока Иллия мучалась раздумьями и колебалась, тифлинг тоже занимал себя размышлениями - не поднять ли строй лютни на октаву выше для девушки, благо инструмент позволял, или пробовать переигрывать знакомые пальцам партии на ходу. Если перестроить - ему самому было бы по-прежнему комфортно, хоть и предпочел бы сохранить все как есть, а вот если менять таблатуру на ходу - придется играть внимательнее. С другой стороны, и Иллиситсина без видимого труда справлялась с тем, как звучал аккомпанемент. Лень победила жажду абсолютной гармонии, и Винсент решил не терзать колки и не утруждать свой разум, но об этой эпической битве так никому, кроме самого музыканта, не было известно. Вынырнув из раздумий, он понял, что пауза затянулась: Иллия опять искала слова, зажатая в посторонний интерес к себе, словно в тиски.
Барду и не пришло бы в голову, что тот, кто умел так петь, как сероглазая, мог бы так колебаться между "да" и "нет". Хотя отлично мог понять банальное нежелание: мало ли, горло бережет, не в настроении, не для этих людей... сотни причин, по которым, если тебе за это не платят, можно отказаться - тогда, наверное, правдивая девочка ищет причину, не желая прямо отказывать хлебосольной хозяйке и их звероподобному надзирателю. И самому Леро, конечно же. Что же, ему не составляло труда и не было поводов не хотеть спеть самому. Тифлинг воспринимал мир через музыку, знал, что хорош, в том, что делает, и любил срывать за это заслуженное и справедливое восхищение. Тем паче, что сам уже его немало распылил в адрес Эветт. Парень уже раскрыл рот было, собираясь положить конец заминке, когда вдруг Иллия все-таки выпалила свой вопрос.
- Да что хочешь. - бард легко пожал плечами. - Что считаешь уместным из тех, что помнишь. - он и сам не забыл, что она про свою память сказала. - Если из моего песенника, то Винсент тебе любую сыграет. Только лучше, чтоб из тех, где ты все слова знаешь. - Торопливо прибавил Скворец, вспомнив, что скабрезные куплеты, да еще и пропетые без понимания смысла, не украсят столь невинное, как Иллия создание. и с усмешкой бросил быстрый взгляд на их сегодняшнюю публику. - А если другую, то ты же и без аккомпанемента можешь? Но если ты не в голосе, милая сестрица, то побереги горлышко. Никакой беды, Скворец сам споет. - все же оставил он ангелу место для маневра.

«Что хочешь…» - так легко сказанные Винсентом слова тяжелым эхом блуждали в голове ангела. Что она хочет? Она хочет? Сама? По своей воле? Так должна работать её обретенная свобода? Когда не кто-то иной выбирает, когда не слепо следуешь за чьей-то волей, но можешь выбрать – это было сложное чувство, сложное осознание, тяжелое умение позабытое много-много лет назад, выбитое, выжженное из её души и тела. Восстановить это умение было для неё болезненным настолько же, насколько бывает больно начинать заново ходить людям, едва залечившим сломанные ноги. Естественная, казалось бы, данная от природы способность, которая при этом дается с таким трудом, что для неё скорее кажется невозможной, невероятной. Иллия едва заметно нахмурилась – выражение, которого её спутникам видеть ещё не доводилось, несколько тонких морщинок пролегли между тонкими бровями девушки, словно она вспоминала что-то и это воспоминание вызывало у неё недовольство, смешанное с печалью. Но уже через несколько мгновений она широко раскрыла глаза, словно от удивления, от неожиданно пришедшей мысли, от воспоминания, что подкинула ей её удивительная память.
Она видела это очень давно: тонкая словно тростинка девушка, парящая высоко над людной площадью, но не магия и не крылья были тому причиной, а только натянутые между высокими домами тросы и ленты и её невероятные смелость и мастерство. Её длинные белые одежды переплетались с широкими лентами, по которым она взбиралась легко, словно весила меньше пушинки, по которым не боялась скользить вниз так, что вся толпа зевак затаивала дыхание, но замерев в считанных сантиметрах над мостовой, она вновь возвращалась ввысь, чтобы босыми ногами легко идти и даже бежать по туго натянутым тросам, казалось, каждый порыв ветра может сорвать её оттуда, но она срывалась только по собственной воле и только в объятия очередной ленты. И ведь она тогда пела.
Иллия помнила и мотив, и слова, которые ей казались такими родными, что за все время с того представления, казавшегося видением, она боялась произнести их вслух. Но может теперь настало время, когда это можно? Она начала тихо и неуверенно, словно опасаясь, что её прервут, или что слова сами не пожелают литься из её уст, словно она их по-прежнему недостойна, но постепенно голос набирал силы, но не от уверенности, а скорее от веры во всё произнесенное:
- Мне снится вот который год
Теней крылатых хоровод:
От взмаха крыльев
Отступает тьма…
Там белой птицей я лечу
И от свободы петь хочу –
А говорят, что я сошла с ума!
Сойти с ума,
Чтобы неба коснуться,
Сойти с ума,
Быть с ветром на «ты»!
Сойти с ума –
И уже не вернуться
С большой высоты.
Мир размытых очертаний,
Что людьми зовется сном –
В нем иду по тонкой грани
Между небом… или дном?
Озарением и бредом,
Высотой и пустотой,
Пораженьем и победой,
Между явью и мечтой…

Текст песни "Сойти с ума" рок-опера Икар

Между бровей Иллии приземлилась излом галочки - задумчивая гримаска, когда девушка задумалась.
Ральф и Эветт ждали, стараясь не спугнуть ее размышлений, Винсент же немного тяготился тишиной, и звон струн снова рассыпался по комнате, перекрывая треск дерева в печи. Но вдруг Иллия встрепенулась, приняв решение тем внезапнее, чем казалось, что она вовек не решится. Тифлинг проворно погасил звук лютни, прижав струны ладонью над розеткой.
Как и в прошлый раз, она словно вспоминала, как это, петь, искала верные ноты, старательно и словно стесняясь, и как и тогда, ее голос постепенно креп и нарастал. Впрочем, этой песне именно такое исполнение настолько подходило, что любому менее искушенному слушателю, чем, к примеру, бард, это могло бы показаться заложенной манерой исполнения, а не очередным раундом борьбы ангела с самой собой. И все же, она явно его выиграла, и тифлинг был тому рад.
Как же красиво она пела. Уже после первого взлета голоса в припеве, менестрель легко вплел аккомпанемент - легкими и тихими переборами в том же ритме, подчиняясь ее пению и немного подчеркивая его.
Вот только восторг свободы и предчувствия гибели, роковой рывок за мечтой - сам бард был скорее рабом сильных, но неглубоких страстей, и в том, что прорывалось из-под повествовательной части текста песни, он видел скорее не лирическую героиню, а саму Иллиситсину, не способную даже в слезах выплеснуть свой печальный опыт, и только и расправлявшей крылья, что в пронзительных песнях об освобождении. Вот оно, чудо исполнения, безо всякой магии. Даже Леро, всегда довольно прагматично относившийся к своей птичьей личине, вдруг представил снова тот мост, что они пересекли, заходя в селение. Словно сам, раскинув руки, переступил низкие ограждения и понесся навстречу пропасти, оглушенный и ослепленный бившими в лицо потоками ветра, чтоб за миг до того, как разбился бы о камни и воду, почувствовать, как крылья отталкиваются от воздуха, и поднимают его все выше и выше. Полет ради полета, мечта тех, кто был лишен этого ощущения, полет как символ свободы. То, что хотелось испытать, пожалуй, каждому.
Эветт смотрела сквозь поющую девочку, подперев голову рукой, явно во власти подобного же видения, и даже Ральф, качнувшись вперед, положил женщине тяжелую руку на плечо.
Когда Иллия допела, все трое какое-то время еще молчали.
Бард неторопливо перебирал струны, не играя ничего узнаваемого, скорее просто импровизируя, чтоб позволить слушателям и себе самому побыть еще немного в объятиях прекрасного голоса и сжимающего сердца морока, этим голосом наведенного. Даже зная, что он тоже так может, догадываясь, что может даже больше, тифлинг ничего не мог с собой поделать, отчаянно завидуя девушке за ее талант, ревнуя к тому, как она могла увести за собой внимание, мысли и чувства слушателей. Впрочем, все равно протянул руку и ласково потрепал Иллиситсину по волосам, пока она не сожрала себя за то, что сделала что-то не так, если не услышит слов одобрения.
- Это было прекрасно, милая.
- Тебе не надо было тут оставаться, Эветт. - вдруг произнес Ральф.
- Иллия, возьми лампу, пойдем наружу. Винсент тебе кое-что покажет. - вдруг решил бард, откладывая инструмент и поднимаясь на ноги, и прибавил, приметив настороженный взгляд мечника, моментально встрепенувшегося. - Мы ненадолго. Моя госпожа, - он вежливо чуть поклонился хозяйке, извиняясь за намерение покинуть уют ее дома, пусть и на короткое время.
Тут в воздухе раздался тихий звон. В какой-то миг бард подумал, что пробежала мышь и зацепила лютню, но тут увидел, что прямо перед ним в воздухе появилась еще одна записка, на сей раз с тускло блеснувшей золотом монеткой. Винсент аккуратно подхватил ее и быстро проскочил глазами текст. Еще одно желание? За что провидение так щедро к ним? Розыгрыш какой-то? Но ведь предыдущее желание сбылось... Взглянув на ангела, он вдруг понял, чего действительно хочет. Хочет, чтоб демоническое наследие больше не отравляло его существо. Чтоб если ее Свет изливается, то если бы хоть не согревал и его тоже, то чтобы хотя б не делал его парией, не изгонял и не калечил.
И, не в силах отказаться ни от единой части себя, даже от тех, которые в себе ненавидел, он мог только приумножать то, что уже имел. Монета отправилась в полет через плечо, сопровожденная мысленным "Я хочу создавать огонь".

Давнее воспоминание в сознании ангела вскоре сменилось мыслями о ней самой: могла ли она теперь считать себя той самой «белой птицей» из произносимых строк? Кажется, что ранее неведомая свобода скользила где-то рядом с её пальцами, оставалось только протянуть руку и крепко сжать эту шелковую ленту собственных мыслей и желаний. Сжать кулаки… зажать свою волю в собственный кулак… отдаться собственным желаниям и вспорхнуть так высоко, как выдержат крылья! Может быть даже, взмыв под облака, сложить те и почувствовать свободное падение – сойти с ума от этой возможности, и свободно расправить крылья вновь в опасной близости от земли, с болью ощущая сопротивление воздуха, но чувствовать себя собой…
- Я не жалею ни о чем,
Мы платим за полет паденьем,
Но вдруг судьбы прикосновенье
Мое почувствует плечо…
Пропев последние строки, Иллия нервно сжала кулаки, словно и правда могла ощутить свою свободу, как тонкую шелковую ленту, словно могла поймать её подобно той акробатке из воспоминаний, и использовать по своей воле. Большую часть своей жизни она платила бесконечными падениями, так может теперь пришло время полета?
Она почувствовала теплое прикосновение к своим волосам и, подняв взгляд на Винсента, мягко, искренне улыбнулась, совсем не стараясь сдержать этого чувства, поверив сейчас, что не будет за него гонима.
- Спасибо, - она бы хотела, чтобы он понял, что она благодарна и за поддержку, что он оказал её неуверенному голосу своим мастерством игры на лютне, и за ту веру в её способности, что заставила её голос звучать, и за эту похвалу, что помогала ей верить, что её битва с собой была совсем не напрасной. Ей до этого редко доводилось петь в музыкальном сопровождении – когда у хозяина была возможность нанять музыкантов, он и певцов предпочитал «достойных», а не её скромные способности, к которым обращался в минуты скуки или одиночества. Поэтому умение Винсента для неё было чем-то далеким и прекрасным, ранее недоступным, а от того более удивительным. Она и представить не могла, что можно вот так по нескольким строкам песни суметь заставить инструмент звучать в унисон с чужим голосом, поэтому итогом их совместной «работы» была восхищена ничуть не меньше, чем их слушатели.
- Здесь осталось всё, что нас связывало, тут мой дом… и моя семья, воспоминания о них. Я не могла не остаться, - Эветт накрыла руку Ральфа своей ладонью и слегка сжала, находя в той поддержку, в которой, как бы не скрывала, все же нуждалась, жест в очередной раз выдающий её привязанность к мечнику.
Может из-за этого бард решил оставить хозяйку с воином наедине, а может решил этим моментом воспользоваться, чтобы самому избавиться от надзора белобрысого? Как бы там ни было, ангел лишь послушно кивнула и постаралась осторожно выбраться из-за стола, в очередной раз рассматривая вязь резьбы на массивном стуле, который старалась отодвинуть так, чтобы не потревожить остальных, после чего взяла одну из масляных ламп на кухне и пошла в сторону выхода. Дорогу она, конечно, помнила.
Иллия замешкалась перед самой дверью – руки были заняты не самым легким фонарем, а нужно было ещё и дверь открыть. Ситуацию окончательно усложнили неожиданно возникшие в воздухе свиток с монетой. Девушка окончательно растерялась и поставив лампу на пол, позабыла о двери, и потянулась к свитку. «Дорогой друг, загадай желание про себя, после чего кинь монету за левое плечо и жди чуда!» - удалось прочесть девушке в танцующем свете от фонаря. Это казалось невероятным, если бы не недавнее письмо, хотя… «Я так хотела связаться с матушкой, а получилось…» Прошлое её желание сбылось совсем не так, как чаяла одинокая душа ангела, и вместо связи письмом, она получила связь похожей магией. Ангел немного грустно улыбнулась, потирая пальцами блестящую монетку, удивительно, но сейчас она была так растеряна и немного… рада? Что ни одного сокровенного желания на ум не шло. Её путешествие шло по её меркам практически замечательно, её даже похвалили – Иллия вспомнила совсем недавнее прикосновение к её волосам – ласковое и воодушевляющее. Чего бы он могла сейчас желать? «Разве что, чтоб фонарь сам рядом шел, и тяжелый стул сам отодвигался, когда нужно…» - улыбнувшись собственным безалаберным и так не подходящим ей мыслям, ангел мягко выпустила монетку из рук, впрочем, как и рекомендовал свиток сделала это через левое плечо, и с легким сердцем вышла на уже закутавшуюся в ночную тень улицу, не забыв прихватить и лампу, породившую столь легкомысленные желания.

Когда лицо девушки озарилось улыбкой, бард почувствовал, что отвечает юной певице тем же. Как минимум от того, что она не сжалась снова в тугой комок от страха и неловкости, как прошлый раз. Потому что увидел, что эта улыбка и легкость, ее охватившая, пожалуй, впервые настоящие, безотчетные, расслабленные, с тех пор, как он ее впервые увидел в церкви. Сам-то он и думать забыл, что в гостинице тогда сам пригасил ее воодушевление, из ревности к публике, из попытки рационализировать ее невероятные способности. Сероглазая, понял он, была сама вроде подснежника, пока не почувствует, что весна наступила, не выпустит на волю ни листика, ни стебля, на котором расцветет красивый цветок. Кнут делал ее идеально послушной и безвольной, пряник - талантливой и приятной компаньонкой и он снова в этом убедился.
"Оллидамара, пошли мне достаточно терпения." - подумал Винсент, но теперь, все-таки, постарался не дать ничему, кроме удовольствия от ее исполнения проскользнуть ни в свой взгляд, ни в выражение лица. Разобравшись с монетой он прислушался к себе, но ничего нового не ощутил: только чувствовал отзывчивость каждого огонька в неярко освещенной комнате. Что ж, зато и не потерял ничего. Он замешкался, перехватив настороженный взгляд Ральфа, явно чувствующего себя не в своей тарелке, что кто-то посторонний становится свидетелем того, что в гнилостном болоте, что тот мог назвать своей душой, имелись оконца чистой воды. Украдкой от обеих, и от Эветт, и от Иллии, мимолетно ухмыльнулся, закладывая еще один виток в своей вражде с мечником, и тоже направился к двери, задержавшись только для того, чтоб взять в свой плащ, и уже в на крыльце догнав Иллиситсину, укутал ее, ведь поздний вечер, а скорее уже ранняя ночь принесли с собой и свежесть.
Затворив за собой дверь, он обхватил ангела за плечо.
- Помнишь тот мост, у начала поселения? - спросил он, - Если не устала, давай туда прогуляемся. Винсент тебе хочет кое-что показать. Ты пела волшебно, сердце замирало. И песня очень красивая. Откуда она? Ты позволишь Винсенту ее записать? - он-то не обладал памятью, позволявшей исполнить то, что слышал в жизни единожды, и теперь мог разве что вспомнить темп, общее направление мелодии, да пару строк, как раз тех, что могли помочь ему описать то, что он хотел донести до нее, сейчас, пока она радостна и разум ее приоткрыт. - Твой покорный слуга хотел спросить, Иллия, ты когда-нибудь слышала о песенной магии? Там, откуда Винсент родом, к такому способны лишь отмеченные абсолютным даром. Как у Скворца. И, как, он думает, у тебя. Через музыку можно касаться не только слуха и воображения слушателей. Мы можем вкладывать ее прямо в души. Это сложно описать, еще сложнее объяснить. Можно просто петь, виртуозно играть, но так никогда не пробудить магии. Но он думает, что ты понимаешь, о чем я. Вот тут, - Бард наклонился к ней и положил ладонь на грудь Иллиситсины, жестом, как всегда, когда он ее касался, лишенным любой пошлости. Просто указал туда, где у всех былось сердце. Леро помолчал, давая девочке время осознать, о чем он ей рассказывает. И продолжил: - Не спеши отказываться или отнекиваться, хорошо? Это подарок, который тебе еще никто не сделал, и даже не пообещал, хорошо? Есть три условия, из которых эта сила проистекает. И самое главное из них - Истинный Бард никогда не сомневается в том, что у него есть право на голос и на то, чтоб его слышали. Мы можем корить себя за поступки, но мы не сомневаемся в своем месте в мире, в праве на него влиять и быть его частью. - тифлинг помнил, как она всхлипывала про "неправильность". - Мы должны быть властны над своей волей, сами быть ее хозяевами. Это тоньше, чем заклинания, влияющие на физический мир. Тоньше иллюзий, тоньше льда или огня. - Он жестом заставил огонь в лампе вспыхнуть ярче, иллюстрируя свои слова. - Тут нет техники, только мы сами, растворяющиеся в мире, чтоб его изменять. И Винс... - он запнулся, - я думаю, ты на это когда-нибудь будешь способна. Верю.
Пока тифлинг говорил, он шел с легкой улыбкой на губах, а тон его был теплым и доброжелательным. Он мог напустить на себя ледяную серьезность, конечно, но хотел, чтоб Иллиситсина воспринимала его слова как что-то обнадеживающее, а не строгую лекцию. Не хотел нарушить ее душевного подъема, догадываясь, что тогда она наоборот замкнется и будет перебирать причины, почему ей что-то подобное недоступно или недосягаемо, как лунный свет - сколько не прыгай, в ладонь не схватить.
- Это свобода, милая моя Мышка. Даже когда когда кажется, что это не так. Винсент это знает по себе, и когда дойдем до моста, он тебе покажет, что имеет ввиду.

Она почувствовала прикосновение и настороженно повернула голову, раньше, чем успела почувствовать тяжесть и тепло плаща, раньше, чем сообразила, что это и не мог быть никто иной кроме Винсента, а потому быстро успокоила, подскочившее сердце.
- Спасибо… - Иллия много благодарила, так могло показаться любому, кто пробыл бы с ней едва ли дольше мимолетного знакомства, но для неё все это было истинно заслуживающим благодарности: любое добро, любое тепло, даже снисхождение или терпение направленные в её сторону, уже казались ей чем-то примечательным, словно маленький подарок, в день, когда его совсем не ждешь.
- Да, - ангел согласно кивнула на предложение дойти до моста, хотя ей было немного боязно, та высота, что её заворожила, сейчас, в ночи, скорее всего превратилась в непроглядную тьму, в черную неизведанную бездну. Она постаралась отогнать эти мысли, отвечая на другой вопрос Винсента:
- Я услышала её очень давно, мне тогда было около восьми. Проездом в городе, на фестивале, её пела гимнастка? Акробатка? – девушка засомневалась в словах, она прекрасно помнила, что видела, но ей с трудом удавалось описать это. – Не знаю, как правильно назвать, - она смутилась и нахмурилась, чувствуя себя виноватой, сраженной этой неловкостью в неспособности подобрать нужное слово. – Она ходила по канатам, парила, удерживаясь за ленты и пела – это было очень красиво, - она сдалась, она бы не смогла описать то, что видела так, чтобы объяснить, какой восторг она испытала вместе с остальными зрителями этого уличного представления, и ей казалось, что продолжи она невразумительно расписывать это, и всё очарование того зрелища спадет, еще и её слушателя разочарует, поэтому Иллия замолкла, в надежде, что её не станут расспрашивать о большем, вгоняя в краску демонстрацией её косноязычия. – Я могу спеть её еще, чтобы можно было записать, если так можно, - она не знала, будет ли это нормальным передать чужую песню кому-то еще. Она еще помнила уроки хозяина о том, что не всё, что ей довелось запомнить, можно рассказывать кому-то еще. Но то, казалось, относилось к делам самого хозяина, к его работам и книгам, но вдруг у той артистки к своей песне было такое же отношение?
От этих размышлений её отвлек другой вопрос спутника, вопрос поставивший её в некоторое затруднение на несколько секунд:
- Я слышала, что в открытом море живут сирены, духи, которые могут обманывать моряков своими песнями. И, что раньше эльфы пели для своего леса, чтобы тот рос и наполнялся магией. Я не дух и не эльф… - Иллия смутилась от такого прямого обращения к её навыкам пения, от того, что Винсент видел в них нечто большее, чем она сама. – Я… не понимаю, - ангел в смятении опустила взгляд вниз, не то чтобы она совсем не поняла слов спутника, скорее, она не поняла, как описание такого странного, далеко от её представлений о магии, дара могло переплестись с её пением. Она никогда не считала его выдающимся, так, достаточно аккуратным и приятным, чтобы можно было слушать и не кривиться. Да, она помнила, как им удалось с Расшаром заработать денег за её пение в таверне, но была уверена, что это лишь от того, что в тех местах любых артистов было немного, помнила и стопку монет, что выставили перед ней недавно, но большую её часть она приписала мастерству игры Винса, и с этим её мнением совсем не вязалось то, что сейчас говорил бард.
Иллия едва ли верила своим ушам, чтобы кто-то углядел в ней способность влиять на мир, на окружающую её действительность, да ещё и пением – это казалось чем-то настолько невозможным, что даже не сказкой и не мифом, а несбыточным сном или горячечным бредом. Это звучало удивительным и прекрасным, когда относилось к кому-то иному, когда возможность такого дара существовала в мире вообще, но никак не в руках ангела – эти сомнения и противоречия заставили девушку долго идти в молчании, не произнося ответа спутнику, ведь тот просил не отказываться…
- Это удивительная магия, - она не стала сомневаться в том, что такая существовала, - Но не думаю, что она подойдет для такой, как я… ведь меня не должно существовать в мире, в нем нет места для такой, как я… - последние слова были сказаны тихо, но без надрыва, как это было в былые минуты её отчаянного плача, в них осталась усталая, отчаянная, полная боли и печали уверенность.

Тифлинг обрадованно кивнул, когда Иллиситсина упомянула других существ, чьи магические песни были частью их бытия. Она уловила, о чем он толковал.
- Да, именно. И не только сирены. Это очень похоже, и имеет ту же природу, просто в них она от рождения. - тут Леро спохватился. Вряд ли эта тихая девочка может захотеть хоть кого-то губить своим талантом, хотя самому ему вовсе не казалось это чем-то ужасным. - Но клин клином вышибают, слышала? Винсент думает, он мог бы спеть так, чтоб освободить друзей от такого морока. Это должно быть... - он поискал сравнение, - что вроде поединка воли. Любая магия - как меч. Может быть разить, а может защищать. Но все равно все пойдет через силу духа, волю, свободу. А вот про песни для деревьев твой покорный слуга никогда не слышал. - он удержался от смешков и замечаний, что петь надо для кого-то, а не для чего-то. Так и табурет можно пытаться развлекать. Или  кувшин с вином. И то не факт, что в таком соревновании верх не одержит именно кувшин. В представлении тифлинга ни о каком влиянии души и сознание тех, кто, по его представлениям, ими не обладал, говорить было нельзя в принципе.
Но когда девушка, шагавшая молча и внимательно, как ему казалось, слушавшая рассказ, вновь сказала, что ей в мире не место, менестрель вновь мысленно воззвал к своему покровителю, прося терпения. И не нашел его в себе.
- Кто в твою прелестную головку вбил эту глупость? - вспылил он. - Мир и все что в нем, существует волей богов. Мне тоже много раз это говорили, но ни разу не приходило в голову думать так буквально. - прикусить бы язык, так и проговориться легко. Пожалуй, это было единственное, на самом деле общее между тифлингом и рожденной из чужой прихоти ангелом? Но почему он, слыша о том, что его порода недостойна того клочка земли, на котором стоял, только упрямее в него цеплялся, а она покорно согласилась? - Ты выше богов? Или те, от кого ты этого набралась - они их выше? В мире, где полно всяческой мерзости, нет места для тебя, готовой перед кошкой извиниться, если на ей хвост наступишь? - Винсент шумно выдохнул, перехватил ее за плечи, и наклонился, заглядывая в лицо. Что за привычка, не отрывать глаз от земли. Хоть не рыдает в три ручья, как прошлый раз. - Посмотри на Винсента, Иллиситсина. Он тебе о том и толкует. - вот ведь бездна! Именно это ее сомнение в себе самой он и пытался заглушить своим рассказом, показать, что если она преодолеет сомнения в себе, сама себе разрешит в мире быть, этот самый мир может откликнуться и стать настоящим, просторным, полным возможностей. А она упрямо запиралась в выдуманной клетке. - Это чудовищно, что ты так о себе думаешь. Не в мире тебе места нет, а в твоих собственных мыслях. Послушай: то о чем Винсент говорит, может воплотиться только тогда, когда ты себе позволишь быть. И не будет, если ты не веришь, что имеешь на это право. Сперва идет воля, потом она становится силой. - он вздохнул. - Если бы ты могла открыться голосу Винсента, он бы исправил все, что в тебе сломали. Вдохнул бы в тебя уверенность и ты бы себе себя разрешила, и никто бы больше не в праве был это изменить. Но он не может. Восстанавливать свою душу тебе придется самой. Скворец может только тебе пытаться доказать, что это стоит усилий. Хоть это услышь, Мышка. - ему хотелось не столько уговаривать девушку, сколько грубо встряхнуть ее, трясти, пока эти мысли не вываляться из ее маленькой головы и не покатятся в пропасть, к котрой они подошли, на дне которой ползали все те, кто позволяли себе ломать их, и с ней преуспели.

- Я в старой книге читала и в легендах слышала… но это были особенные деревья, сейчас таких не осталось, - ангел подумала и осторожно добавила, - там, где я жила, не осталось, - девушку тоже, не меньше Винсента, удивлял этот факт, но она все же в него верила, потому что, путешествуя с хозяином, видела, как тот говорил, результаты этих песен: огромные стволы деревьев срастающиеся и вновь разделяющиеся, словно из их древесины, как из податливой глины, лепили залы, колонны и галереи мертвого города эльфов. Сами эльфы звали его «мертвым», потому что эти самые деревья после одной из войн погибли и засохли и теперь медленно превращались в труху и пыль. Это зрелище заворожило ее тогда настолько же, насколько угнетало - желто-серый безжизненный остров среди бескрайней зелени эльфийских лесов, прекрасный, но погибший город, брошенный жителями и отданный на растерзание самой природе, некогда его породившей.
Впрочем, спутник не видел этого, а потому вполне мог решить, что ангел просто избегает всего, что относилось к ее собственным воле и свободе, хоть это и не было далеко от истины: она ещё не до конца свыклась с мыслью об отсутствии ошейника и хозяина, радовалась этому, словно спущенный с цепи щенок, но совершенно не понимала, что с этим неизвестным счастьем можно делать.
Но стоило Винсу вспылить, ангел тут же отреагировала, словно обладала каким-то особенным чутьем на это, тут же словно меньше стала и плотно сжала губы, запрещая себе обмолвиться хоть одним лишним словом, ведь не могла предположить, что из сказанного может усугубить ситуацию. Это всегда помогало - молча и покорно принять гнев, пока тот не иссякнет, не рискуя подпитать тот по незнанию, взгляд ее намертво прирос к дороге под ногами, а костяшки пальцев посветлели от того, как крепко она от испуга сжала дужку фонаря, она вся теперь могла сойти за искусный подвес для этого самого фонаря - тихий и неподвижный. Но стоило барду потянуться к ней, Иллия непроизвольно вздрогнула и зажмурилась, боясь удара, но не отвернулась и не побежала, приученная принимать наказания.
- Простите, простите, пожалуйста, - практически одними губами прошептала она, не зная, не решит ли разгневанный собеседник  в следующее мгновение сжать ее плечи до хруста или же тряхнуть или бросить её. Эти слова были ее единственной и последней линией защиты, только в них она и могла позволить себе укрыться, закутаться как в кокон, в надежде, что чужая злость в них запутается, затеряется и стихнет. Если спутник и пытался ещё что-то донести до неё, то теперь это уже было бесполезно: все, о чем она теперь могла думать, крутилось вокруг того, как ей поступить если ее кокон не поможет, и что делать если она не по своей воле преодолеет несколько шагов отделявших ее от чёрной пропасти.

Волшебные леса, выращеные из песен тифлинга не очень интересовали, но пищи для размышлений подкинули. Полно было и тех, что росли сами по себе, петь деревьям мысль конечно, была занимательной, но он сам предпочитал более благодарных слушателей. Возможно, он не знал о каких-то аспектах песенной магии, и в этой теме стоило разобраться - мало ли, что в жизни может пригодиться. Не стволы уговаривать из земли лезть, конечно, но может быть там был целый пласт, о котором он не знал. А может, быть, дело, действительно было в "специальных деревьях". Зачем эльфам нужны был деревья-меломаны, тоже было непонятно.
Ну а дальше беседа покатилась по известному сценарию, и Винсент снова переоценил моральный подъем, который овладел девушкой. Не отличив его досаду от гнева, который мог бы ей чем-то грозить, она вновь приравняла своего фальшивого брата к тем, с кем дело имела раньше. Пока Леро пытался заглянуть ей в лицо, только придерживая за плечи, ангел съежилась, воткнув серые глазки в пыль дороги, и сжав так ручку фонаря, которым освещала себе путь, что могло показаться, что что костяшки вот-вот прорвут кожу маленькой руки. Стояла, словно ждала наказания.
Пусть Винсент и не подозревал, но Иллиситсина заблуждалась на его счет. Разозлившись, он действительно мог и ударить, но поза покорности от того не уберегла бы ее никак. Только он действительно не злился на девочку. Каждый раз, как Иллия все-таки испытывала хоть какую-то радость, та таяла, как снежинка, подлетающая к огню, едва она воображала себе, что ее хотят обидеть. В этом была какая-то адская несправедливость, причем не к ней и ее, очевидно, тяжелой судьбе, а к нему самому! Бард был совершенно убежден, что любой другой уже давно бы относился бы к нему как-минимум по-дружески. Даже под злобу громилы Ральфа можно было бы пробраться, если бы регулярные пикировки и тяжелый нрав воина не развлекали Винсента. Но только Иллиситсина, не увидев от него ничего дурного, в сущности, кроме какой-никакой заботы и постоянных попыток утешить и развлечь, как он полагал, дичилась его. Он же даже отпустил ее идти, куда хочет, и она сама выбрала продолжать дорогу вместе! Но, как тифлинг уже успел убедиться, в такие моменты, никакие слова не имеют силы призвать ее к здравомыслию, не услышит и не осознает. Проще женщину в истерике успокоить, чем Иллиситсину, решившую, что ее ждет наказание. И даже это она делала самым чудовищным образом - покорно дожидаясь, вместо того чтоб защищаться или убегать. А ведь наверняка знала, что может легко отбить тифлингу любое желание даже приближаться к ней - достаточно было выпустить лишь толику святого света, скрытого в ее сути. Даже полыхай рядом большой костер, демонический потомок не пошел бы на такие эксперименты, чтоб подпитать ее уверенность в себе. Что же, пора была менять тактику. И уж точно не на рукоприкладство. Пусть попробует того, чем его потчует, решил Леро.
Отпустив закаменевшие плечики девочки, тифлинг отвернулся, стягивая с себя иллюзию их подобия. Даже наоборот, набросил черты, которые, как отлично знал, проявляются, когда он действительно потрясен, или ранен. Она все равно уже однажды видала его в полном преображении, значит, ничем не рискует. Врать и притворяться он умел и даже любил, так что изобразить на лице и в позе если не отчаяние, то глубокую глубокую и осознание бессилия он точно мог. Отойдя на пару шагов, на границу света ее фонаря, он оперся на каменные перила обеими руками, опустил голову, и, прислушиваясь и наблюдая за тенями, бросаемыми огоньком, начал игру на терпение.
"Ну, милая моя, сколько ты там простоишь, прежде чем сама поймешь, что сама можешь кого-то отталкивать и уязвлять?" - порой демонстрация уязвимости, даже если такой не было, а если и была, то не там, срабатывала лучше силы.

Каждое мгновение, что Винсент думал, что медлил, что рассуждал про себя о происходящем, для ожидавшей наказания Иллии превращалось в секунды, в минуты, в бесконечно длинные минуты нервного ожидания наказания. Она судорожно перебирала в своей голове, все сказанное, все произошедшее, старалась понять, что могло спровоцировать спутника, но не находила, не могла найти, потому что не могла поверить, что причиной негодования может быть не её ошибка, а её неспособность хоть немного поверить в себя. Не к месту и предательски заныл шрам на запястье, захотелось потянуться и прижать тот ладонью, убаюкать, но ангел не шелохнулась, можно было решить, что она даже дышать лишний раз боится.
«Сейчас…» - успела подумать она, когда почувствовала, как освободились её плечи, она была готова принять удар, что мог за этим последовать, была готова упасть от толчка, а потому была напряжена, как сжатая пружина, но мгновения текли, а этого не происходило. Сердце девушки билось в висках тяжелым стуком метронома, оно трепетало, как у зажатой в ладонях птахи, но ей казалось, что каждый удар все дальше и дальше от предыдущего, словно само время растягивалось, чтобы она в полной мере могла почувствовать неотвратимость грядущего. Она умела ждать, была тяжелой рукой хозяина научена терпению в этом ожидании – немало времени прошло прежде, чем она решилась хотя бы открыть до сих пор зажмуренные глаза, о том, чтобы оторвать взгляд от дорожной пыли речи даже не шло, сквозь стук её собственного сердца уже какое-то время пробивались звуки окружающего мира, только по ним она судила о том, что Винс отошел от неё. Она не знала зачем, не смела спросить, а придумывать сама… отговаривала себя придумывать, не желая сама пугать себя сверх того страха, что уже сковал её тело и мысли.
В некоторой степени ситуация была для неё не новой, бывало, что хозяин вот так же, в неясном порыве, срывался на ней, а потом чуть отпустив тем ярость, возвращался к делам, к книгам или к эксперименту, и ангел знала – нельзя шелохнуться, нельзя шуметь, нельзя ни единым жестом или звуком отвлечь того, чем бы он ни занимался, потому что все ещё гневный и отвлеченный от важного маг бывал особенно жесток. Она считала удары сердца, заставляя то успокоиться, мышцы её немного расслабились, но вся она была обращена в слух, чтобы, заслышав шаги, приготовиться к худшему. Тихая, неподвижная, не сводящая взгляда с земли, словно брошенная кукла или скульптура – она могла стоять так часами.

Леро не боялся избыточного пафоса в словах, поступках и жестах. Правильнее даже было бы сказать, он вообще не считал, что пафос может быть избыточным - драматизм, в понимании барда, не украшал только комедию, да и та рождалась из гротеска, в первую очередь. Никакому человеку, никогда не будет интересна история о чем-то обывательском, не дошедшем до абсурда. Даже если бы эти простые истины ему в свое время не проговорили - бард бы до этого и сам бы додумался.
Вот и сейчас - экспозиция была чудесна, антураж восхитителен - черная, до непроглядности, ночь, пропасть с кажущимся хрупким под порывами ветра, поднимавшегося с ее дна, мостом, рассыпанная пригоршня звезд над скалами, и хрупкая девочка в слишком большом плаще в круге тусклого света от огонька за подкопченным стеклом фонаря. Больший накал - только если бы эту девчушку заменить на истерзанную страстями сочную красавицу, но то была бы совсем иная история. И, конечно, сам Винсент Леро, благородно и напоказ скорбящий из-за категорического непонимания девочкой его мотивов. Убедительно, кстати, скорбящий.  
И у всего этого сценарного великолепия была всего одна проблема: категорически неблагодарная публика.
Выждав достаточное, по его представлениям, время, Винсент начал тяготиться этим ожиданием. Как бы в комедии не оказаться. Подождал еще немного, украдкой согрев себя призванным огоньком тепла. Экспозиция оказывалась затянута.
Наконец, ему надоело, и парень сдвинулся с места, тихо сделав пару шагов по мосту, заодно поглядев на Иллию: вдруг ее там уже похитили, или провалилась куда-то, как Майали за несколько дней до того, а он тут морозит дурака понапрасну.
Но нет, Иллиситсина стояла там же, где и была, все в той же позе, не понять, что сжимая крепче - дужку фонаря в ладони, или веки. Винсенту оставалось только дивиться: так не уметь радоваться жизни, и так славно быть наученой даже не принимать, а просто-ждать несбывающихся кар. Он потер переносицу, обескураженный.
- Ты там долго стоять собираешься? - негромко окликнул сероглазую. - Фонарь догорит, в темноте останешься же. - у тифлинга все равно было, в его представлении, преимущество - хотя бы потому, что он в выбранную маску мог теперь и вовсе не снимать, а вот ей до утра на мосту не провести, да и он бы не позволил: замерзнет же.